Про 11 класс

… А общая компания, несмотря на все генеральные препятствия в виде уродской обстановки в классе и индивидуальные заморочки, все-таки сделалась. Она была вполне исторически фундирована — то есть, попросту говоря, мы были всей историей наших родителей предназначены в друзья друг другу. С Зойкой Миллер и Олегом Огиевецким мы были знакомы с нулевого возраста: я родился в апреле 1958, они — в июне (вообще с разницей в полдня), и до сих пор сохранились фотографии, когда мы, только научившись сидеть, высажены заботливыми юными матерями на скамейку где-то в дубненском парке. И в два года мы играем вместе. И в три. А потом оказались в одном классе, и родители настаивали, чтобы мы встречались хотя бы на днях рождения. Да и сами они никуда друг от друга не девались: хоть и не в одной лаборатории работали, но на одном общеинститутском семинаре встречались, хоть и не в одном доме жили, а в пяти минутах ходьбы. А потом, в шестом, пришли еще две девочки, вполне свои, и тогда же Олег переехал на Черную речку, в коттедж, рядом с которым стоял другой, где поселилась семья Аленки. Ее отец тем временем, после смерти В. И. Векслера, стал директором Лаборатории высоких энергий, перейдя туда из ФИАНа. А четыре коттеджа на Лесной улице, на самом краю леса — да не леса, а всего мира, — бывшие детские сады, перевели тогда в жилой фонд, и переселяли туда самых остепенившихся. И мы с родителями должны были вроде бы туда въехать, да год это был 1968-1969, и папа подписал некое письмо в защиту Гинзбурга-Галанскова? крымских татар? еще кого-то? — и этот переезд накрылся.

Впрочем, об этом я узнал только спустя лет тридцать — мои родители никогда мне на жизнь не жаловались, да и я никаких неудобств в своей квартире не ощущал, — но вот той компании, которая сложилась на Черной речке, завидовал капитально. Завидовал не со стороны, потому что появлялся там часто. И понимал, что вокруг этого жилого пятачка из десятка коттеджей, под сенью соснового бора, сложилось та самая компания, которой мне никогда не хватало ни во дворе, ни в классе.

Одноклассники входили в нее, но там-то они были другими людьми. И потому, как только я почувствовал, что это можно — а случилось это после первого Белого моря, уже в десятом — я стал пропадать там. И всласть болтать, петь и любоваться, в самых разнообразных сочетаниях.

Чернореченская компания имела свою историю, про то мне впоследствии рассказывала Аленка. Там были люди постарше и помладше, поближе и подальше. Те, что постарше на года два — я их не знал, они были чужими. Но для большинства живущих там это были старшие братья и сестры. Леша Голованов, крепко обаявший в то время сестру Аленки, Наталью. Марина с дворянской фамилией Бонч-Осмоловская, очень строгая, педагогически настроенная и вольно себя ведущая девушка, стремившаяся весь молодняк подчинить своему влиянию. Аленка ее естественно сторонилась, а Олег раза два заводил меня туда. Она поразила мою неокрепшую душу каламбуром «я вот тут веду половую жизнь», разумея сидения на полу веранды на ковриках или подушках, и потом долго втолковывала, какие из невесть откуда взявшихся репродукций картонов с иллюстрациями к «Мастеру и Маргарите» лучше, а какие — просто никуда не годятся.

И еще, и еще фамилии тех более старших детей, которые теперь учились в Москве — а здесь пока, под желтыми фонарями улиц Дачной, Дачной-а и Интернациональной, образующими Черную речку, из них, фамилий и славных деяний, ткались мифы места.

Зато более младшие были на виду, ведь с ними несколько лет играли в индейцев, брали купаться на Волгу и Лебяжье озеро, на канал, а теперь это они смотрели на тех, кто волею времени выбился в старшие, как на эпический образец, не переставая, тем не менее, жить своей полной жизнью. Это мы (или «они»), старшие, от них отваливались в какие-то непонятные взрослые отношения, где важно совсем не то, что было всего год назад, — а они-то оставались в своей беготне, в поездках на роликовых коньках на прицепе у мусорной машине, в таскании яблок во всех окрестных садах, в том числе и у себя.

Года за два до того и я с ними гонял в индейцев, а вот теперь уже это было не по мне. Там были ребята и помладше, вроде Антона Балдина, брата Аленки, которого я знал с младших классов, который учился в нашей школе, он на пять лет не дотягивал до нас (сейчас — доктор наук, активный деятель по спасению российской науки). Там был и его старший сверстник, Сергей Семашко, нынче походный друг, собеседник, программист. Был и совсем мелкий Глеб Бонч-Осмоловский, незаметный из-за десятилетней разницы в возрасте, теперь австралиец. И младший брат Олега Никита. И Аська Любимова, тоже знакомая через родителей с 15-летним стажем, а потому ничего интересного я в ней не наблюдал. И одноклассник Андрей Федоров, с которым я несколько лет сидел за одной партой и который в эту «боевую индейскую группу» не входил (он умер уже).

И весьма и весьма интересная, как позже выяснится, соседка Бончей, Светка со странной фамилией Матора, которая тогда только-только становилась девушкой и была потому во многом гадким утенком, какой то нескладной (Олег ее — по-доброму, потому что человеком она была хорошим, это было ясно всем, — дразнил «квадрантой»). С ней было интересно. Ну например: однажды, за год до того, сидя на каком-то уроке на задней парте, мы с Олегом обнаружили, что она разрисована просто замечательными рисунками, в стиле бидструповских карикатур. Ну, здорово!, решили мы, и добавили свое в этот коллаж (парта была покрыта лаком, и шариковая ручка легко и наносилась, и стиралась). На следующем уроке, через дня три, мы увидели, что картина еще усложнилась, добавились новые подписи, детали и персонажи.

И пошла заочная «перерисовка». Так мы развлекались несколько месяцев, подначивая друг друга и ожидая очередных подначек для себя. А потом вдруг выяснилось, что наш собеседник, сокартинник, сохудожник, — эта хорошо знакомая нам Матора, которая была младше на год, и которая рассматривалась в лучшем случае как приятельница…