Архео.doc - Об археологической экспедиции с Г.Б. Федоровым (неоконченное)

А ведь я вспомнил-таки, что еще было 35 лет назад! Написав «еще», я имею в виду Армстронга на Луне и папу, приехавшего в тот пионерлагерь в Прислоне, где об этом событии нам полутайком рассказали, и привезшего «Вселенную» Азимова.
Это было в июле. А в августе 1969 года мы с папой съездили в археологическую экспедицию, и это было здорово! [Фото 1969]
Но надо сначала пояснить, что это были за археологи. Был такой Георгий Борисович Федоров, тогда уже ему было около пятидесяти, а умер он — да будет память его светла! — году в 2000, на девятом или десятом инфаркте. За пару месяцев до его смерти я навещал его в больнице, так что лет тридцать мы поддерживали отношения. Он еще и писал, и его сборники археологических рассказов около десятка раз выходили в разных издательствах, а сборники были классные! Они назывались «Дневная поверхность», «Возвращенное имя» и еще как-то. Может, кто-нибудь помнит?
Если писать про сборники, то это будет слишком мощное удаление в сторону. Потому что именно в этих детских книгах я впервые прочел вот это:

Все это было, было, было,
…
И эти сани, нет, кибитка,
…
И эта радость огневая
Что вдруг растет сама собой.
И лишь фамилия другая
Была тогда. И век другой.

(Специально не лезу сейчас в книги — сам хочу понять, что именно сохранила память. Это стихотворение Наума Коржавина, которое он сочинил по дороге в лагерь в 1947, и оно было первым. Потом для меня уже появились
«Мне без тебя так трудно жить.
А ты — ты дразнишь и тревожишь…»

или
«Когда устаю, начинаю жалеть я,
что мы рождены и живем в лихолетье,
что годы потрачены на постиженье,
того, что должно быть известно с рожденья…»

— но это уже история мальчика не в 11 лет, а в 14.)

Так вот, Коржавин (или Эмка Мандель, как его неизменно называл Георгий Борисович), был студенческим другом ГБ (так неизменно называли Георгия Борисовича). Именно он открыл длинный счет тем гонимым, которые находили приют в экспедициях ГБ: как начальник Приднепровско-Молдавской экспедиции, он имел право набирать любых рабочих и специалистов, то есть избавлять массу достойных людей от клейма тунеядцев и увозить их почти на полгода от внимания органов. Можно было работать рабочим, а можно — любой гуманитарий за это брался — лаборантом или архивариусом. Художники — абстракционисты и концептуалисты — строили планы разрезов и вырисовывали находки в профиль и фас. А совсем чудесное чудо я наблюл в конце августа, когда сезон сворачивался, и к одному ничем не приметному человеку, приехавшему с нами из Москвы, начальники всех раскопов снесли весь найденный массовый костный материал (кучи обломков костей — размерами от 2 до 10 см), и он за полчаса раскидал их в пять кучек по принадлежности — овцы, козы, коровы, олени, бобры. Берет осколочек размером со спичку, пролежавший в земле 800 лет, вертит его в пальцах, и кладет в кучку зайцев.
Это было нужно для наведения статистики — чем в основном питались древние тиверцы, одно из славянских племен 11-12 веков, которых открыл ГБ — и потом все кости смели в отвалы, но такую четкую работу остеолога я видел в первый и последний раз в жизни. А кто он, отчего был гоним, почему провел весь месяц, работая землекопом — как говорится, ignoramus et ignoramibus (то бишь, не знаю, и никогда не узнАю).
В экспедицию! В экспедицию — и мы приехали из Дубны на савеловский вокзал с тяжелыми рюкзаками, взяли такси до дома ГБ, и когда я спросил, далеко ли он, папа твердо сказал, что очень далеко. А это был академический дом на Университетском проспекте, между Ленинским и Вавилова, и мимо него я потом проезжал почти каждый день, теперь это почти центр Москвы.
У этого дома стоял грузовик ГАЗ-66, его нагружали ящиками с окованными краями и рюкзаками, суматоха. Грузовик очень интересный: у него кузов под брезентовым навесом открыт спереди, и две или три поперечных доски тоже в передней части кузова, а все грузы навалены сзади. Мы сидим и смотрим вперед, и ветер бьет в лица, и до Молдавии три дня такой дороги.
Чем больше я сейчас вписываюсь, тем четче воспоминания. Едем еще по Москве, я — большой энтузиаст железных дорог — вижу вдали поезд и тихонько говорю папе: «Смотри, поезд». И тут же, как будто услыхав, ГБ поворачивается к папе и говорит: «Не экспедиция, а детский сад!». Я вспыхиваю от обиды, тем большей, что она совершенно заслужена — потому что я понимал в одиннадцать лет, что моя страсть к поездам есть пережиток детскости, атавизм… Как неловко я выдал себя! Какой он издеватель, этот грузный, хотя и симпатичный человек!
А он имел в виду и меня, и несколько студентов, и своего сына Мишку Рошаля (впоследствии художника-нонконформиста, автора «железного занавеса», снимавшегося у Соловьева в «Ассе» — занавес снимался, занавес, а не Мишка). Мишке уже 14-15, он абсолютно недоступен для общения с пухлым ребенком, глазеющим на поезда на горизонте, он едет с подругой ослепительной красоты, на которую я, кажется, всю экспедицию не смею глаз поднять (тем более, что я понимаю обостренным восприятием, что не просто она ему школьная подруга). Мать его — кинорежиссер, дочь классика советской кинематографии Георгия Рошаля (то, что он классик 30-х гг., я знаю, конечно, только из рассказов старших).
Добравшись до Ясной Поляны, мы идем на могилу Толстого (в следующий раз я попадаю туда только в 2003 г.), а ночуем под Орлом, в танковом окопе — их много еще осталось в тех местах от Курской битвы…
…
Боязнь шофера?
Киев и КГБ
Жмых в Житомире, буриме
Атаки-Сороки. Золотые крыши
Рудь
Днестр, городище.
Пиратские песни удачного раскопа.
Яма для зерна с обгорелыми зернышками.
Коготь.
Городище — обнажение вала.
Вечерний лагерь. Студенты и лекции. Плохие студеныт.
Пожар.
Песня.
Румынская застава с фруктовым садом.
Я рассказываю 38 путешествие ийона тихого
Вино в квасных бочках
Оставил в одной палатке.
Раскисшие дороги и эвакуация.
Ялпух, раки
Измаил, самолет, Кишинев.
Возвращение в 90-м
Федоров и папа: публикацииЮ, передачи.