lag_est.doc - Детские воспоминания о лагере в Эстонии

Летом после второго класса мама отправила меня в какой-то эстонский пионерлагерь. Наверное, это был какой-то городской обмен — эстонская группа приехала в наш лагерь «Волга», а нас отправили в Эстонию. Львовский автобус ехал, кажется, около суток, ночью не стоял, смутно помню какие-то придорожные столовки. Зато хорошо помню, что моих ровесников в этой группе не было, все были сильно старше — наверное, лет по 12-14, и уже в автобусе начались какие-то дешевые притеснения.

Я принужден писать общо: «был в Эстонии», — потому что не знаю, где мы были. На побережье. В дюнах. В сосновом лесу по берегам впадающей в море речки. Это — помню, а названий — нет. И моря в памяти не сохранилось, хотя я точно знаю, что в нем мы купались. А может быть, я и не купался? — у меня были какие-то чирьи на заду. Про чирьи помню, а моря как и не видел. Я был туда заброшен, в эти сосновые дюны. Ни с кем, кажется, не подружился. Читал библиотечные книги — в памяти сохранились только толстые сборники сценариев мультфильмов, по годам — 1959, 1960 — их я прочел штук пять-шесть. С тех пор я таких книг и не видывал! Много играл в ручье, строил плотины и заполнял водохранилища, только жаль, что в ручей этот спускали какие-то лагерные бытовые стоки. Собирал гильзы.

Гильзы — это было всеобщее увлечение. Рядом, через речку, была пограничная застава. То и дело слышались выстрелы и очереди — «на стрельбище», сказали мне. Переходя ручей по висячему мостику, я с жадностью смотрел вниз: на дне прозрачнейшей речки лежали и манили золотые гильзы. Меня научили отличать стреляные от нестреляных, но сам собирать их я еще не мог: не знал, где, не представлял, как. Только под конец я получил от кого-то царский подарок: штук десять автоматных гильз. Среди них была большая редкость, мы ее называли «от дальнобойной мелкашки»: как от автомата Калашникова, но калибр — не 7,6, а 5,6. Лет через десять я прочел, что такой калибр «запрещен конвенцией» (какой? когда? что именно запрещено?) — но получается, что пограничники имели такое оружие.

На заставу мы ходили только однажды, наверное, с чем-то поздравлять. Почему-то среди двух ребят, выбранных для этой цели, оказался и я. Я еще не был пионером — до этого был еще почти год, принимали третьеклассников 22 апреля — но мне надели галстук, сказав «ничего!». Салют я отдал левой рукой.

Еще хорошо запомнилось лагерное кино. Кинозал был убогий, с одним проектором, никогда ни до, ни после я такого не видал. Между частями включали свет и начинался галдеж. Что запомнилось? — например, какой-то (цветной) фильм, про народную борьбу в Карпатах, где в конце главного героя, благородного разбойника и мстителя, казнили, насаживая и подвешивая на крюк. Толпа, плаха, фон — лес на горах, бородатый мститель в разодранной рубахе, палач отводит назад руку с крюком и с силой всаживает его в спину… Музыка, затемнение, титры. Все остальное было не цветное. Благополучная таджикская или кигризская врачиха едет лечить приступ острого аппендицита по горному серпантину на «Волге» и вспоминает. Она осталась сиротой, после того как ее мать, наверняка до революции, с таким же приступом не смогла получить помощь врача. Вместо него над ней бил в бубен шаман. Кадры: шаман беснуется, прыгает, завывает. Кадры: мать мечется на подушке, у нее давно перитонит. Кадры: испуганная девочка в углу юрты. Затемнение, опять асфальтированное шоссе, «Волга», хирург едет спасать жизнь человека.

Был полнометражный художественный фильм — как я сейчас понимаю — про четырех солдат, унесенных на барже в океан. Помню сцену ловли чайки и варки сапогов. Я понимал, — или мне рассказали — что это не вымысел. Только году в 97-м, из передачи «Старая квартира», я узнал, что именно я тогда смотрел: сержант Зиганшин с тремя рядовыми около сорока дней носились на причальной барже по северу Тихого океана. Спасли их американцы. Но когда это произошло, году в 62-63-м, я был еще слишком мал, чтобы заинтересоваться тогдашней громкой новостью. А может быть, просто никто из родителей мне ее не откомментировал — ведь про космонавтов, про Терешкову я знал. А это те же годы.

А самое запоминающееся — бесконечные учебные фильмы про атомную войну. То гриб взрыва, проносится ураган, с домика на полигоне сдергивает крышу. То еще лучше: город, люди, автобусы — вдруг: «Граждане, воздушная тревога!». У всех — противогазы, все рядами спускаются в подвалы. Опять же гриб. Город в развалинах, в пожарах. Трупов, правда, не показывают. Из подвалов выходят бригады жителей. Разбирают завалы, ходят с дозиметрами, перевязывают раненых… Город — сущий Спитак, а закадровый диктор говорит: «Это были только учения». Этот абсурд меня поразил прямо тогда, на месте.

Насколько я понимаю, тогда старались — в духе китайского лозунга «Атомная бомба — бумажный тигр империалистов» (а их учебные фильмы показал Ромм в своем «И все-таки я верю…» (1976)) — создать деловое, спокойное, непаническое отношение к бомбе. Да и Карибский кризис был совсем недавно. А он точно как-то повлиял на мои ощущения, хотя и было мне только четыре года. Папа записал в моем дневнике, как я пришел из детского сада и пересказал слова своего друга: «Когда мы вырастем, нас всех поубивает». Помню, как я шел в детский сад — я ходил лет с пяти один — на ясном небе видны были самолеты, которые оставляли пересекающиеся следы, и меня как обожгло: вот оно, начинается! Так этот ужас и остался до самого Горбачева, который наконец выдернул эту занозу. А хуже всего было в начале 80-х с крылатыми ракетами. Из экскурсии в Таллин всплывают два слова: «Старый Томас», «Новый Томас» — и магазинчик тисненой кожи. Кто-то из совсем старших одолжил у меня деньги, рублей пять, это было порядочно, и уже в Дубне папа ходил со мной их возвращать. Это только добавило отрицательных впечатлений, оставшихся от этой несчастной эпопеи.

А самым паскудным было постоянное, грызущее чувство непонимания. Не меня не понимали — я не понимал этой жизни в лагере, я не понимал ребят из отряда, я постоянно выпадал. Я не делал нелепости и глупости — я не делал просто ничего, потому что непонимание, дезориентировка давили на меня. Вдруг у кого-то из ребят я видел тюбик с мармеладом — потом я такие покупал, фабрики «Калев» — а на вопрос, где можно такое взять, мне говорили что-то ну совсем невразумительное. А так хотелось самому купить такой тюбик, самому собрать гильз! То ли меня «не принимали», потому что я был младше всех, то ли я был еще совсем мал и глуп. И когда большие мальчишки говорили «Пойдем на Голубой огонек», а потом оказывалось, что это не телепередача, а просто они так называли нужник — ощущение того, что ты своим недопониманием отброшен куда-то на периферию, выкинут из круга знающих, помнится до сих пор.

Нет, зря меня, такого маленького, неприспособленного, мама отправила в лагерь. Конечно, я там не пропал, но более глупым и потерянным я не чувствовал себя никогда в жизни.