|
По поводу моей национальности — я тоже этими всеми материями никогда не интересовался (так же, как мне никогда не было вообще интересно, кто с кем спит). Интерес провоцировался с внешней стороны — как говорится, бывает кровь, которая течет в жилах, и кровь, которая течет из жил. Ну, разумеется, до этого никогда не доходило, но иногда мне давали понять, что мое еврейство кому-то там очевидно. Когда-то (году в 78-м) я из принципа выучил книжку — самоучитель иврита, а в 78м с половиной — все благополучно забыл, включая начертание букв.
Что же касается удмуртской стороны, то они (мы? — т.е. удмурты) и в обычной жизни «прячутся»: христианство там уже 300 лет, имена все русские и фамилии тоже, никакого там особого разреза глаз или ширины лица просто нет. Да еще в Ижевске, куда уже 240 лет сгоняют гос.крестьян на индустриальные работы.
Ижевск вообще возник у плотины — там сделали металлургический завод вот эти 240 лет назад. Пруд этот огромный, километров 7 на 5, и в самом центре города. А вокруг заводы. Бабушка родилась в 1899, у нее было три сестры, кто их семья — не знаю. Одна сестра вышла году в 18-19 замуж за поляка (тогда по Уралу-Поволжью кочевали экспедиционные корпуса) и прожила всю жизнь в Варшаве (умерла году в 80-м), я ее видел только один раз. Другая в конце концов оказалась в Питере, умерла в 85-м. Одна сестра осталась в Ижевске, и ее дети и внуки и есть те родственники, с которыми я виделся. Моя же бабушка, Анфиса Ивановна Федорова, отправилась учиться в Пермь на медицинский, там познакомилась с дедом, Константином Коробейниковым (он в это время учился в Москве, в Бауманском) и в Перми в 1927 родилась моя мама.
Закончив институты, они переехали в Тулу, где дед стал к 37 главным инженером какого-то оружейного завода. Там его арестовали. Он ничего не подписывал и, как оказалось, правильно: попал под «бериевскую оттепель» (когда Ежова с его командой самого «разоблачили», в конце 38 — начале 39 года достаточно заметный процент уцелевших попали под пересмотр дел и были выпущены). Ему вернули работу, членство в партии, но он с тех пор (по рассказам мамы — это единственный источник) стал пить и вообще был уже не тем человеком (не удивительно). Теперь мама имеет статус «член семьи репрессированного» и некие льготы — например, бесплатный проезд в экспрессах «Москва-Дубна» (и что-то по квартплате, доллара 2-3 в месяц).
Когда началась война, мама была в пионерлагере под Тулой, туда примчалась бабушка и простилась с ней: она была уже отмобилизована и считала, что поедет прямо на фронт. Но три года войны она была полковым врачом запасного полка (где-то на Урале, то ли в Златоусте?), и только потом стала начальником санитарного поезда (или главврачом?). Дед эвакуировал свой завод из Тулы на Урал куда-то, где и пробыл в той же должности до конца войны. А мама доучивалась три или четыре последние класса как раз в Ижевске у теток и прочих родственников, откуда в 45-м уехала поступать на Физфак МГУ. Ее отцу удалось при эвакуации части завода в Ижевск в этом эшелоне передать ей их тульский рояль (домашний, не концертный), на котором она училась музыке последние классы. В МГУ она тоже училась в муз. школе или студии, и я еще помню, как она играла раз в месяц по паре часов точно. Только лет 10 назад перестала. Зато теперь поет.
Сразу после окончания войны с делом случилась новая беда: уже вернувшись в Тулу, они с сослуживцами разгружали какой-то вагон с оборудованием, взяли за это деньги и тут же купили водки и ее распили. За что тут можно было сажать? Был указ «7/8», от седьмого августа, он еще называется «за колоски». Словом, в конце концов выяснилось (после запросов в министерства), что разгрузка сметой предусмотрена не была, так что деньги они взяли правильно, и его отправили не в лагерь, а на стройку, как сейчас выражаются — на принудработы или «на химию». Он «вольнонаемным» инженером работал на Волго-Донском канале, где бросился под поезд (как написали в свидетельстве о смерти) в 1948-м. Моя мама его видела в последний раз году в 45, а я вообще никогда.
После чего: маму распределили во Фрязино (Подмосковье — Ярославская дорога), на передовой тогда радиозавод, и с ней уехала бабушка, став главврачом тамошней детской поликлиники. В 54 году она (мама) вышла за отца и он переехали в Дубну. К бабушке во Фрязино я ездил в детстве часто, а умерла она в 76-м. Ее прах — в Ижевске, на родине.
Теперь про отцовскую линию. Я долго не мог понять, откуда у меня такая фамилия — папа предполагал, что это искаженная «Копелев», но недавно я наткнулся на райцентр Копыль в Белоруссии, километров сто к югу от Минска и километров сто к северу от Бобруйска и Пинска. (В Минске был убит Михоэлс, Бобруйск — по Золотому Теленку — высококультурное место, а из Пинска родом Голда Меир; это так, к слову). Я полагаю, что тем самым задача решена: то, что отцовские предки — беднейшие местечковые евреи из Белоруссии, было известно. На рубеже веков часть семью уехала в Америку (последнее о них письмо — из Чикаго, 1947 год. Оно написано на идиш, и прочесть я его не могу). Другая часть — в Каменку, на Украине (Днепродзержинск сейчас, на Днепре). Там тоже сплошные металлургические заводы. Дед, отец отца, был переплетчиком, бабушка — всю жизнь домашней хозяйкой, читала и писала с трудом. Во времена НЭПа дед открыл свое дело, его старший сын, дядя Саша, я его помню, владел в середине 20-х единственным в городе частным легковым автомобилем (типа Козлевича?). Папа был его младше на 20 лет, родился в 25-м. Читать он научился у отца в мастерской, но вообще-то его воспитывала школа и Дом пионеров (астрономический и радиотехнический кружки). А нэпманство деда кончилось очень просто: в конце 20-х он сообразил, куда ветер дует, все распродал, и поступил в заводскую переплетную мастерскую.
В войну они эвакуировались в Магнитогорск, там папа начал работать на оборонном заводе и доучивался в вечерней школе. Как отличник был направлен в МГУ в 45 году. Там они с мамой и познакомились (она — на курс или два младше), но встретились снова только в 53-54, уже в альплагерях, потому что папу в 49 распределили в родной Днепроздержинск в женскую школу учителем математики. Только в 54 он сумел пробиться сначала в ИНИОН, а потом в Дубну. 55-59 годы — сплошное наверстывание упущенного, а потом все пошло очень быстро. Но я про это уже писал — не присылал я тебе свои воспоминания об отце?
Дед по отцу умер в 53-м, ему было уже лет 80, я его не видел; бабушка — в 64-м (ей уже была почти куплена квартира в Дубне); дядя Саша дожил до года 73-го (его мой папа не то что не любил, а они были с самого начала чужими), я его в последний раз видел в начале 60-х, тогда же, когда и телевизор (в первый раз): он был рукастый человек, и многое делал сам. Его сын, мой двоюродный брат, был в Днепродзержинске заметным человеком: пел в единственном ресторане. Его узнавали на улицах. Он погиб в автомобильной катастрофе в 76-м. Словом, Днепродзержинск — сплошные заброшенные могилы, никого я там не знаю, хотя там есть кто-то из младшего поколения. А двоюродные братья и сестры моего отца (и мои троюродные братья) жили сначала в Киргизии, а сейчас уже лет 8 в Израиле. «Стоило ли уезжать за 22.ооо тысячи километров, чтобы найти в точности такого, как русский!» — вот и они: считали, что во Фрунзе их притесняют, а переехали в Израиль — и все осталось как было: те же инженеры. Только женились там и детей кучу завели, да и пенсионерам там все-таки получше.
Видишь, как опасно задавать такие вопросы: «Что, мол, они делали в Ижевске» — вот и получай точный и подробный ответ. Если будет скучно — я не виноват, потому что мне и самому захотелось все это записать: как же еще сохранить семейные предания.
|