|
Помните французский фильм «Бал» ? Там нет ни единого слова, одна музыка. Дело происходит в парижском (впрочем – кто его знает?) танцевальном подвальчике. Сначала – и это время фильма, начало восьмидесятых – собираются люди, женщины и мужчины, всякий со своими тараканами в голове, как и все мы. За стойкой – старик-бармен. И вдруг время отъезжает назад, в 1936, и эти самые актеры начинают играть персонажей на полвека до: людей рабочего квартала (на стенах – красные флаги, в газете – передовица о демонстрации Народного фронта 3 мая 1936 года), юного буфетчика, проститутку, ее «кота», случайно забредших в пролетарский подвальчик аристократов – и все их моментально и мимолетно возникающие и пропадающие в материи танца отношения...
Щелчок фотовспышки – и годы меняются: война, оккупация, - щелчок - счастье конца войны, - щелчок - американцы и их джаз, рок-н-ролл... И после очередного щелчка резкий контраст со всем предыдущим: глубокая ночь, темень, на улице - вой полицейских машин, звон стекла – и в подвальчик набиваются спасшиеся от полиции студенты. 1968. Революция. Они зажигают свечи, настраивают приемник, и из эфира выплывают звуки битлзовской «Ми... шель»... Ma belle...
Кто-то, в очках, садится за ударную установку и тихонько брашем отбивает медленный шуршащий ритм; остальные – тихо, глядя глаза в глаза, танцуют...
...Все бы отдал за то, чтобы оказаться там с ними, впрыгнуть в экран. Опрокидывать мусорные баки, бегать от полицейских, вот так длить и длить ночь в случайном подвальчике... Но мне, толстому, тогда окажется десять лет...
И снова 1980-е, индивидуальные прыжки и ужимки, полный распад социальной ткани, и те (актеры), которые нежно прижимались друг к другу в шестьдесят восьмом, в восемьдесят третьем расходятся (актеры) по своим квартирам. Конец.
Фильм – бесконечно славный. О нем можно говорить еще и еще. Но поверну туда, куда нужно мне.
Артисты играют и людей 30-х, и 40-х, и 60-х, и 80-х. Какое-то перманентное чудо! Ну, костюмы, рисованный шов на икре, изображающий вискозный чулок – это понятно. А что еще, что то главное, что вызывает такое перевоплощение? Песни.
Понятно, что авторы фильма (а до этого – мюзикла) выбрали типичнейшие и узнаваемые мелодии – их «узнаю» даже я, который никогда их не слышал, но представляю те исторические ситуации, когда они могли появиться. Ну да, я не знаю народную французскую музыкальную культуру, но могу реконструировать, что это значит – танец с платком; ну да, я не знаю, что там пели во французский День победы, но когда я слышу «блё, бланк, руж... Пари» - то могу сообразить, что наконец-то сине-бело-красный флаг после пяти лет оккупации снова полощется над Парижем и люди в этом подвальчике радуются именно этому.
Но именно на песнях держится историческое время в этом фильме. И интернационализированные «Бони-М» и даже «Абба» так же красноречиво говорят о 1980-х, как «Мишель» - о второй половине 1960-х и неизвестные мне народно-китчевые мелодии тридцатых годов – об этом времени./p>
(Кстати, тот период фильма «Бал», который повествует (музыкальным образом) о периоде 1946-1956, вызывает куда меньший резонанс, чем остальные части. Это - явные следы полного отключения живой коммуникации советской культуры от Запада. Об этом периоде западной жизни нам всем в совокупности известно гораздо меньше, чем о предыдущих (война, трофейные фильмы, деятельность Коминтерна и пр.) и о последующих (начало взаимных визитов, гастролей, нового импорта фильмов и т.п.))
Песня – уникальный жанр, нет, тип искусства, уникальный по ее возможности служить репером, маркой, ускользающего времени. То, что ставится ей в вину – однодневность, ее проходной характер – является ее достоинством, тем, что позволяет намертво (то есть, конечно, наживо) связать повседневность и историю. А иногда и песни включаются в саму историю.
Удивительно, насколько давно я это понял (ехидно: а может, удивительно, что ты с тех пор не сдвинул свое понимание?) В – посчитать надо – 1972 (плюс минус один) году писали мы экзаменационное выпускное сочинение по факту окончания восьмилетки (сегодня – девятилетки). И одной из тем там было – как бы не наврать – что-то вроде «Песня и время»? или там была какая-то цитата? Словом, я им описал всю историю страны (тогда она была сжата до 70 лет, до истории СССР, начинаясь с 1917 года или чуть раньше – ну, скажем, до юношеских лет Владимира Ильича, а в песенном исчислении до «Варшавянки» - «Вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут» - господи, ну и текст!) – историю, повторяю, страны в песнях.
И до чего же просто это было писать! Начну с этой самой Варшавянки и Интернационала, потом перейду к «Тачанке» (как славно ее в проекте «Митьковские песни» году в 2000 ре-спел Бутусов!), потом – к «Полюшко-поле». Не забуду любимую папину (а значит, нечувствительно, и мою, потому что сколько раз в несмышленом детстве он ее пел мне вместо колыбельной) «Загорались огни»:
В поле чистом (?) заря догорала
Сотня юных бойцов
Из буденовских (? – чего? Рот?)
На разведку в поля поскакали.
Они ехали долго в ночной ти-ши-не
По широкой украинской степи
Вдруг вдали у реки
Засверкали штыки –
Это белогвардейские цепи
(я представлял себе кованые цепи на столбах поперек поля)
И отряд (та-та-та)... поскакал на врага...
Завязалась кровавая битва
И боец молодой
Вдруг поник головой - (? Неужели так?)
Комсомольское сердце пробито
... Ты конек дорогой,
Передай мне домой,
Что я честно погиб за рабочих.
Никак этого не проверишь, но может быть и папа, который родился в 1925, слышал эту песню от своей мамы в самом-самом раннем детстве? Или они пели ее в школе? Так или иначе, это «Комсомольское сердце» (ну не знаю я ее официального названия!) накрепко привязано к 1920-м годам – не вырвать. И значит, может служить точкой крепления истории ко многим жизням и судьбам.
Я продолжаю это сочинение: «Гренада» Светлова (как же без нее). Что-то пришлось импровизировать про 30-е годы, которые уже тогда для меня окрашивались в жуткий цвет торжествующей тирании. Но какие-то мелодии из «Волги-Волги» и «Цирка» я, сжав зубы, выцарапал.
(«Цирк» - это что такое? – спрашиваю у папы классе в шестом, увидев это название на афише Дома ученых. «А! Это старый фильм тридцатых годов. Там у девушки-циркачки ребенок негритенок. Сходи, посмотри. Музыка Дунаевского». Пошел. Сидел чуть ли не единственным в зале. Ну да: усатый клоун возглашает на весь цирк - «Рожайте хоть фиолетовых в крапинку!» - и мальчика укачивают под чудесную колыбельную все, кто могут, кроме вырезанного Михоэлса (потом, с годами, этот эпизод восстановили). Но помню страшное понимание, жуткое сопоставление: вот эта известная с из детства песня, которую мы то и дело пели, которая всюду звучала – «Я другой! такой! страны не знаю, где так вольно дышит человек» - она что, из этого фильма!? Она появилась – тогда, в 1937-м !? Ею, этим маршем физкультурников в белых одеждах, заканчивался этот фильм, который в 1937, и 38, и 39 крутили на всех экранах!? Да – ответил мне папа. И эта песня приклеилась для меня к тому году.)
Продолжаю сочинение: с войной было совсем легко («Вставай страна огромная», «Землянка», «На безымянной высоте» - правда, эта-то песня была недавней стилизацией). Потом – что-то целинное, что-то комсомольское, что-то космическое, что-то из современности, не помню – и вся новейшая история была скомпонована. Смутно стоит перед глазами актовый зал музыкальной дубненской школы – там были вручены награды за лучшие сочинения, и одну из них получил за эту компиляцию я. В каких-то архивах эти листки, выходит, лежат...
Значит уже тогда, в свои четырнадцать, я с удовольствием играл в эту игру, восстанавливая по песням исторический фон. Но я, как ни странно, помню, откуда вообще это все началось.
Тогда Гренада
|